СЕМЬ КАРТОФЕЛИН ЗИГМУНДА ХЕРЦЕРА
Ярославль — Кёльн. Август 2004 года.
А шинель с погонами российского полковника я привёз для Эрика. Но с ним увидимся вечером, а сейчас она висит и не даёт нам покоя.
— Может, Зигмунда разыграем? — предложил Игорь.
— Кто такой?
— Бывший военнопленный. Где-то под Москвой дороги строил. Он, кстати, и по-русски неплохо говорит с тех пор.
Мы вышли на балкон. Деревушка Оденталь, пригород Кёльна, удобно приютилась на высоком холме. Находиться в ней было одно удовольствие. Душевно и красиво. Нутром ощущаешь каждую её деталь, созданную умелыми руками. С низины к деревушке подобрался могучий ельник, от которого тянуло прохладой и густым запахом зелени. Дом Зигмунда с искусственным прудом и ухоженным яблоневым садом был хорошо виден с балкона. Как и сам Зигмунд, бодрый лысоватый дед в шортах, сыпавший из ведёрка корм обступившим его курам. Игорь окликнул его, приветственно помахал. Через минуту они по телефону договорились о встрече: мол, тут товарищ из России хочет прикоснуться к немецкой действительности.
Я надел шинель и перед зеркалом придал своему лицу максимальной значительности. Вид был не очень убедительный: выдавали джинсы и кроссовки. Но торчавшая из кармана бутылка водки как бы намекала на неформальный характер нашего визита.
К нашему удовольствию Зигмунд был явно ошарашен. Появление у его дома российского офицера, да ещё в шинели под палящим августовским солнцем, вызвало в нём неосознанную тревогу. Он растерянно улыбался и суетился, не зная куда деть руки. В дежурных фразах он бросал короткие взгляды на Игоря, с которым уже много лет был в добрых отношениях. Но Игорь виновато отводил глаза в сторону, как бы давая понять, что в этот раз пришёл не совсем по своей воле.
Наконец мы прошли во двор и оказались у пруда. Собственно, розыгрыш уже состоялся. Мы украдкой наслаждались произведённым эффектом, но ещё не знали, как красиво выйти из ситуации. Я стоял, важно заложив руки за спину, и, соображая, смотрел на пруд. На фоне его причудливо выложенного дна плавали потрясающе красивые рыбы, сбивая меня с мысли.
— Значит, Зигмунд, вы теперь здесь обосновались?
— Да, здесь! А там у него курятник, — услужливо выпалил вдруг Игорь. — А за яблонями ещё и персики растут!
Из-за оградки на нас таращились куры, своей окраской больше походившие на павлинов. Левее сквозь плотную листву пробивались огромные жёлтые яблоки. За низенькой постройкой сияла на солнце крыша объёмистого трейлера, предназначенного для беззаботных и комфортных путешествий.
— Это всё хорошо, конечно, — сказал я, доставая бутылку. — Вы ведь, Зигмунд, в советском плену дорожником работали?
Зигмунд, коренастый и крепкий даже в свои годы мужчина, кивнул и сделался совершенно серьёзным.
— Ну так вот. Вынужден сообщить вам, что дорога, которую вы строили, пришла в полную негодность. Проще говоря, пиндык ей пришёл, несмотря на все ваши старания. В связи с этим российское командование приняло решение мобилизовать всех бывших военнопленных не старше девяносто лет на устранение обнаруженных в настоящее время недостатков и приведение этих дорого в надлежащий вид аккурат ко Дню шестидесятилетия Победы. Для вас будет организовано бесплатное питание, созданы приемлемые условия проживания…
Зигмунд смотрел на меня и широко улыбался. Мы с Игорем тоже улыбались, довольные удачной, как нам показалось, шуткой.
— Нет-нет, я понял, что вы меня разыгрываете. Но всё равно разволновался. Просто, я столько лет не видел русского офицера… Как-то сразу почувствовал то время…
Вскоре мы сидели в тени за столиком и слушали рассказ Зигмунда Херцера, душу которого так нечаянно разбередили.
«Солдатом вермахта я стал в начале 1944 года, когда мне едва исполнилось восемнадцать лет. После недолгого обучения меня отправили на восточный фронт в Литву, и оттуда мы уже двигались только назад. Паники не было, но положение наше выглядело безрадостным. Это особенно ощущалось в общении с опытными солдатами, которые чувствовали противника, его силу и даже настроение. А в Кёнигсберге 7 апреля я попал в плен. Сначала были небольшие временные лагеря, но через два месяца я оказался в Рижском лагере для пленных. О побеге думал постоянно. Молодой был, энергичный, никак не представлял себя в неволе. У нас подобралась молодая компания, и вскоре мы сбежали. Надеялись всё-таки выйти к своим. У местных жителей выясняли обстановку: по их рассказам получалось, что русские очень быстро двигались на запад. Мы уже Литву прошли, уже польская граница была совсем рядом, и тут нас задержал военный патруль. В итоге мы оказались снова под Ригой, но уже в штрафном лагере на торфяных рудниках. А через два месяца нас с тысячью других пленных эшелоном переправили ближе к Москве в город Лопасню (ныне — Чехов).
По прибытии из нас отбирали водителей грузовиков. Вызвались человек двести, и я в том числе. Работать предстояло на строительстве дороги. Отбор я прошёл нормально. А мой друг, бывший офицер люфтваффе, с которым мы бежали из плена, машину водил плохо, и его забраковали. Тогда я обратился к русскому офицеру с просьбой и меня отправить вместе с другом обратно в лагерь. (Русскому языку, как и вождению машин и танков, нас учили в учебной части.) Офицер в ситуации разобрался быстро: мол, ещё немного подучишь язык и будешь у нас переводчиком. Так я попал в автоколонну. Работал переводчиком. Если кто из водителей болел, замещал его; возил стройматериалы, ездил за запчастями. Позднее работал ещё учётчиком и диспетчером.
Наша автоколонна в количестве восьмидесяти машин обеспечивала строительство дороги Лопасня—Тула. Старая дорога была в ширину пять метров, мы её расширяли до семи. Машины загружались и разгружались бригадами военнопленных. Ежедневно вёлся учёт расхода горючего, количества материалов и рейсов. Вели его бригадиры, я, как учётчик, и охрана. Бригадиры при этом полагались на меня. Охрана обычно сидела в вагончике и выходила оттуда в конце смены; брала наши отчёты, вносила туда свои коррективы, и в итоге всё сходилось, хотя и не соответствовало действительности. Очень часто нам приходилось неофициально ездить в колхозы: дрова подвозили, какие-то материалы, людей. И всё это потом списывалось на дорогу. А если бы не эти, как говорили, левые рейсы, то дорога была бы шириной не меньше восьми метров.
Начальником автоколонны был очень хороший человек майор Фусенко. Весёлый, незлобный, хотя на фронте ему досталось. Работали в две смены по двенадцать часов. И это было в общем-то неплохое время для нас при тех обстоятельствах. Мы жили значительно лучше, чем те, кто находился в лагерях. У нас не было больших проблем с едой, обувью, одеждой. Мы свободно ездили туда, куда нас посылали. Правда, кроме русских водителей. В автоколонне их было человек двадцать. Все они попали сюда после немецкого плена, и контролировали их очень жёстко. Для нас это было непонятно. Им строго запрещалось выезжать за пределы тридцатикилометровой зоны. Их часто меняли. И даже майор Фусенко относился к ним строже, чем к немцам.
А ещё мы, конечно, видели, как тяжело и бедно живёт местное население. Но люди мне встречались в основном хорошие. В самом начале работы на дороге у нас был период, когда мы голодали. В один из дней я пошёл по деревне в поисках какой-нибудь еды. Увидел женщину у ворот. «Матушка, дай поесть», — прошу её. Женщина посмотрела на меня и тяжело вздохнула. Мне показалось даже, что на глазах у неё появились слёзы. Она жестом пригласила меня в дом, привела в пустой погреб. На одной из полок там лежали семь картофелин. «Я бы дала тебе поесть, но это всё, что осталось. Каждую картофелину я делю на четыре части и тру в суп из крапивы и других трав, чтобы накормить семью.» И тем не менее одну картофелину она вложила в мою ладонь. Этот случай я запомнил на всю жизнь. Много позже в послевоенной Германии жилось тоже нелегко. Но с такой людской добротой я уже не встречался.
Осенью 1947 года жизнь моя круто изменилась. В это время вышел приказ Сталина, указывающий, что все военнопленные, которые были в побегах или склонны к этому, больше не могут работать в свободных командах, а должны быть направлены в лагеря. Меня и ещё двоих из нашей автоколонны перевели в Мценский лагерь на работы в каменоломне. Работы там были очень тяжёлые и при строжайшем режиме. Вручную скалывали камни, грузили их на машины. Но тяжелее всего было переносить обиду. Понимал, конечно, что я в плену, полностью подневольный, но ведь ничего плохого я не сделал за это время. Да и пользы от меня на дороге было гораздо больше. В общем, не смирился и уже через три дня совершил свой второй побег. В Лопасне у меня было много русских знакомых, и в надежде укрыться у них я устремился туда…»
Нет, ну каков Зигмунд! Сбежать из лагеря «в надежде укрыться у своих русских знакомых»! Это что: наивность или реальность? Хорошо помню рассказ бабушки о том, как в конце войны в наш чувашский городок на Волге привезли раненых немецких военнопленных. "Лёгкие" из них от станции до госпиталя шли пешком под присмотром двух автоматчиков. И люди здесь впервые увидели немцев. В собравшейся толпе случился нервный срыв. Озверевшая от потерь и напряжения, она набросилась на раненых пленных. И дико кричавшая женщина обломком кирпича убила одного из них. Возникло оцепенение, люди остановились. Но ненависть отступила лишь спустя месяцы, оставив в памяти кровавый след.
«На железнодорожной станции меня уже ждали. Я прятался невдалеке, и когда один из товарных составов тронулся, побежал. И сразу же услышал погоню. У последнего вагона я уцепился за какую-то скобу и повис в воздухе. В меня начали стрелять и, наверное, убили бы, но один из солдат-преследователей очень быстро бегал. Он догнал вагон, схватил меня за ноги и повис вместе со мной. Стрельба прекратилась. А мы висели с солдатом, пока пальцы мои не разжались… До сих пор эту картину в снах вижу.
После этого для меня настали ужасные дни. В тюрьме на территории штрафного лагеря меня избивали ежедневно. Ничего уже не спрашивали, просто тупо били, как скотину. Я был весь чёрно-синий от побоев и ни на что не надеялся, просто ждал конца. Даже думать ни о чём не мог. Не смог даже показать своей радости, когда на пороге камеры появился вдруг майор Фусенко. Бодрый, шумный, огромный. «Зигмунд, дружище! Ты чего тут прохлаждаешься? Я смотрю, отдых тебе на пользу не идёт. Готовься, скоро снова у меня работать будешь.» «А как же приказ?» «Не бзди, парень! Я тут местным несколько машин стройматериалов подкинул, договорился, в общем. Только подлечиться тебе надо…»
Блин! В конце семидесятых мой старшина тоже привозил стройматериалы на гауптвахту, когда я там сидел. Потом отводил начальника «губы» в сторону и просил: вот этого, то есть меня, подержите у себя подольше. И держали! Вместо законных трёх суток сидел по шесть и даже двенадцать.
Ну а Фусенко что? На что ему сдался этот Зигмунд? Дядька-красавец и на язык не робкий Фусенко наверняка нравился женщинам. Только вот ухо-то его немецкая пуля изуродовала! Но только ухо. Душу, к счастью, не тронула.
«Визит майора Фусенко стал для меня чудесным спасением. Он хоть и шутил тогда, но взгляд его я запомнил. Серьёзный был взгляд, переживающий. Бить меня сразу же перестали. Я получал нормальную пищу, меня осматривал врач, и дело шло на поправку. Я радовался скорому возвращению в автоколонну, как к себе домой. И мне уже сказали, что дней через десять отправят туда, но дальше случилось уж совсем невероятное событие.
В один из дней рано утром всех пленных — пятьдесят человек — вывели во двор. Охрана нервничала и покрикивала на нас. Вышел озабоченный комендант, несколько раз прошёлся вдоль строя. По его указанию из числа пленных отобрали десять человек и завели их обратно. А остальных, и меня с ними, погрузили в две машины и куда-то повезли. Предчувствия были ужасные. Мы сразу прикинули, что в лагере из наших остались повара, плотник, сапожник и другие полезные в хозяйстве люди. А нас, штрафников, которые проблемы для властей создают, сейчас расстреляют или отправят в Сибирь, что, по слухам, было равносильно смерти.
Привезли нас на какую-то станцию, высадили, зарегистрировали. И повели вдоль эшелона, в котором уже находились сотни других военнопленных. Оттуда нам кричали: «Ребята, давайте к нам, домой в Германию!» Мы, конечно, не верили этому. Не верили, даже когда нас распихали по вагонам, в которых царило радостное настроение. Но поезд тронулся в западном направлении…
Позже выяснилось, что Россия отправляла пленных на родину в определённых интервалах и количестве, в основном больных и нетрудоспособных. Но в этот раз в одном из лагерей случилась эпидемия тифа, и понадобилась срочная замена сорока человек из ближайшего к станции лагеря. Этим лагерем оказался наш. И Пасху 1948 года я встретил дома с родителями…»
После водки мы и шнапс допили. И теперь с трудом возвращались из далёкого прошлого, прислушиваясь к шуму падающих в саду Зигмунда яблок.
На фото: солдат вермахта Зигмунд Херцер.
Прибалтика, 1944
Комментарии (0)