Алена испытывала чувство глубочайшего стыда за свою семью. Чувство было очень ярким - до красных щек и желания бежать от нее, семьи этой, куда подальше.
Семья была для Алены не надежным тылом, а черным пятном в биографии. Черных пятен в биографии люди стыдятся, хотят забыть о них, сделать вид, что ничего и не было.
Алена тоже старалась забыть. Но амнезический процесс шел плохо, очень неуверенной поступью он шел.
Уже взрослой Алене родственники умело портили жизнь: уверенно делала из нее несчастную разведенку, отягощенную ребенком.
И сил бороться у Алены со всем этим уже не было.
Мама Алены была женщиной очень простой: всю жизнь в селе, четверых сама вырастила. Работала тяжело на местном хлебозаводе, физически работала, вдобавок тащила подсобное хозяйство.
Такие мамы вообще-то у многих, но их дети обычно не стыдятся, а любят и жалеют. Но в случае Алены имелись досадные нюансы, о них позже речь пойдет.
Была мама жилистой, тощей, с длинным лошадиным лицом и общим изможденным видом. С очень худыми и мозолистыми руками. Руки у мамы с большими косточками на пальцах, красноватые, шершавые, с грубо изломанными ногтями. Будто мужичьи это руки, а не женские.
Мама Алены очень рано состарилась. Уже в своих тридцать с небольшим она выглядела ровесницей тетки Октябрины, старшей своей сестры. А той, позвольте, стукнул уже полтинник.
И сейчас, когда матери было под семьдесят, разницы с ней же, тридцатилетней, никто бы и не заметил.
В селе маму Алены звали просто: Парашиха. Они там все, эти сельские бабы, были Иванихами, Кузьминихами, Козлихами.
Аленино же семейство носило не особо благозвучную фамилию Парахины. Отсюда выросла и эта ужасная “Парашиха”.
Алене не нравилось мамино прозвище - грубое и неблагозвучное оно, пахнет ржавым ведром, куда семейство справляло нужду зимними ночами. Сортир у Парахиных был на ином конце огорода, не набегаешься по морозу, оттого и ведро.
А ведь у мамы было красивое, но совсем ей неподходящее имя. Мать звали по-книжному прекрасно - Эсмеральда.
Эсмеральда Бонифатьевна Парахина, вот прямо так и было записано в паспорте матери.
Таким затейником на имена был ее папенька Бонифатий, очень необычно дочек своих назвал, "по-городскому", как он сам считал.
Алена затейника не имела чести знать, дед умер в молодости, попав под поезд в большом подпитии. А жаль. Быть может, и Алену назвали бы как-нибудь необычно. Например, Изаура или Марисабель.
Мама тоже выпить была не прочь, как и папенька.
Пила она всегда, сколько Алена себя помнила, столько вот Эсмеральда и закладывала за свое большое, с длинной сморщенной мочкой, ухо.
Но не запоями закладывала, не до потери человеческого облика. А так, слегонца, для настроения, снятия усталости и бодрости духа.
Несмотря на небольшие порции и общую умеренность возлияний, перегарный душок Алена от родительницы чувствовала всегда. Узнавала маму, пришедшую за ней в детсад, когда родительница только на крыльцо восходила.
Чьи-то мамы пахли выпечкой, чьи-то навозом, чьи-то железнодорожным мазутом или лекарствами. А Аленина мама несла за собой легкий шлейф вчерашнего перегара. Легкий, но ощутимый родной душок.
Алену Эсмеральда родила поздно, под сорок ей уж тогда было. Отца своего Алена не знала. Говорили, что это был какой-то коллега матери с хлебозавода, но кто это был и где он сейчас, оставалось большим секретом.
Алена, конечно же, пыталась прояснить для себя личность второго родителя, но мама ответила на расспросы коротко и исчерпывающе: “отвянь, захухря”.
В семье Парахиных, помимо Алены, имелось еще трое детей.
Все Парахины были “на одно лицо”, все в мать. Рыжие, белокожие, с узкими зеленым глазами и большими ртами. И Алена была такой - рыжей и с большим ртом.
"Какие отталкивающие дети". Так про них говорили дачницы, наезжающее каждое лето в село заниматься ерундой: лежать в траве под солнцем и плескаться в мелком болотце, куда люди старше трех лет стеснялись сунуться.
Старший брат Антон хронически сидел в тюрьме.
Алена его видела только на фотографиях, да слушала про него всякие истории. На фотках брат являлся то толстым мальчиком, криво подстриженным и босым, то уже взрослым парнем, сидящим за празднично накрытым столом, бессмысленно смотрящим в объектив фотокамеры.
Этот Антон, как поняла Алена, не отличался примерным поведением с юности, а даже наоборот.
По тюрьмам он пустился в увлекательное путешествие сразу же после школы. И вот сейчас, когда ему было под пятьдесят, он этот вояж с воодушевлением продолжал. Он то что-то крал, то кого-то бил, то бил и крал одновременно, то сначала бил, а потом крал. Такая вот насыщенная жизнь была у первенца Парашихи.
В селе жил и сын Антона, Ссыкля.
Ссыклю того родила одинокая тетка, жившая когда-то в соседнем с Парахиными доме. Она была гораздо старше Антона, связи той стыдилась. Очень скромная женщина была. После рождения сына уехала куда-то на выселки, где и жила ниже травы.
Хотя поначалу, говорят, писала Тохе в тюрьму любовные письма и даже слала ему посылки с шерстяными носками собственного изготовления.
Ссыкля был почти ровесником Алены. Рыжий парень с несчастной судьбой. Его, этого непризнанного никем родственника, все и всегда лупили. От бесконечных ли избиений, от каких-то иных ли причин, но Ссыкля имел вид пришибленный, страшно заикался, страдал энурезом. По этой причине его и в армию не взяли и вообще как-то сторонились. Ссыкля сидел дома сиднем, сторожил престарелую свою мать.
Кстати, Ссыклю тоже звали Антоном, хотя никто об этом и не догадывался. Антон Антоныч, значит.
Были у Алены еще и сестры.
Старшая сестра, Лидка, была удачливой и счастливой женщиной.
Она умудрилась окрутить какого-то водителя-дальнобойщика, и умотать с ним на другой конец страны, в далекий Владивосток. Этот дальнобойщик оказался честным человеком, он женился на Лидке, дав ей свою фамилию и кров.
Лидка теперь приезжала на родину настоящей звездой.
Наезжала она раз в пятилетку. Привозила с собой носильные вещи, вышедшие из моды или же ставшие маленькими дородной Лидке.
Алена с матерью тогда кружили вокруг тюка с тряпками, выбирали себе обновки, толкались и спорили. Делили то колготки, то плисированную юбку, а то и что-то посерьёзнее. Например, платье с голой спиной или брючный костюм нарядного жёлтого цвета.
Лидка бесконечно рассказывала про своего мужа Леху, тот который был когда-то дальнобойщиком.
Леха по итогу заделался очень крутым мужиком: торговал автомобилями, имел сеть придорожных кафе, параллельно строил дом и сам дрессировал волкодава. Да что там волкодав! Леха практически город в руках держал, настолько был он крут.
Лидка рассказывала о своем Лехе с придыханием. Практически только о Лехе Лидка и говорила. Надолго не задерживалась в гостях - дома скучали Леха и волкодав.
Алене тоже хотелось, чтобы однажды в ее жизни появился такой вот Леха - блатной, деловой, с командным голосом.
Вторая сестра, Анька, никуда не уезжала. Жила здесь же, в родном селе. Была Анька многодетной матерью, трое ребят на руках у нее уже барахталось, четвертый вот-вот запросится наружу.
Муж Нюрки, Вовка, был немного сельским дурачком. Был ли он дурачком на самом деле, Алена наверняка не знала, но про него такое говорили в селе. Впрочем, Анька и мать придерживались того же мнения, что и широкая общественность.
Дурачок Вовка крайне неразборчиво разговаривал, будто рот его был забит клейкой кашей. А так ничего, нормальный мужик этот Вовка, Аньку он бил мало и только за дело.
Анька же вовсю выкидывала коленца - норовила кашеротому своему изменить при каждом удобном случае. Не дорожила семьей. Люди говаривали даже, что четвертый наследник, нацелившийся как раз на выход, был вовсе и не Вовкин, а каких-то заезжих узбеков.
Алена ждала очередного племянника с нетерпением, интересно было знать - узбек ли он получился или нет.
Сестра Нюра была нервная, громкоголосая. Иногда они с матерью, выпив за встречу, начинали безобразно ругаться. Порой даже немного дрались.
Сильная мать, несмотря на возраст, легко навешивала Аньке затрещин, дочь рыдала и рвалась в бой, достойно дать отпор.
Дети выли, табуреты летали, соседи с интересом поглядывали на Парахинский дом.
Заканчивались эти посиделки всегда одинаково. Нюрка, рванув на груди халат, с воем подхватывала детей и покачиваясь, толкая перед собой детскую коляску и подгоняя коротким матерком ходячих старших, ковыляла к себе домой.
Потом Нюра мирилась с матерью. Они обе плакали и просили друг у друг прощения на коленях. Усаживались выпить за мир во всем мире. И снова по кругу.
Алена вырвалась из села, из семьи. Она после школы не пошла замуж, как Нюрка, а отправилась в город, на учебу.
Выучилась на воспитателя детсада. Профессия вполне уважаемая, интеллигентная - ни тебе коровьих экскрементов на ферме, ни тараканов на хлебозаводе, ни железнодорожных путей, где женщины быстро превращаются размахом плеч в мужиков.
Чистые детки, трезвые их городские родители, все чинно и благородно. Никто тебя не хватает за зад, не орет матом, не ведет стыдных разговоров о бабской доступности. Ничего такого! Лепка, аппликации и немного гороховой каши - рай на земле.
Вышла Алена и замуж. За приличного мужчину. Муж Игорь ее был грамотным, тоже трудился в образовании. Работал в школе, учил ребят физике.
Алене Игорь Булкин казался очень достойным мужчиной, даже лучше Лехи, который дрессировал волкодавов.
Он не пил водки, здорово разбирался в текущей политической ситуации, не умел говорить матом, не отрыгивал после еды, принимал душ перед сном, много читал непонятной литературы про "нейтрино" и всякое такое.
Алене Игорь даже сказал перед свадьбой о том, что вот если бы не было у нее образования, то и не женился бы о на ней. Не к лицу ему, педагогу, необразованная супруга. Довольно с него и того, что он проглотил ее семейство. Смирился, так сказать, с вопиющим мезальянсом.
Игорь был немного занудным, любил повоспитывать окружающих. Однажды ему даже за это разбил нос сосед. Игорь пытался научить того, пьяного и веселого, как обращаться с собственной женой. Соседу эти поучения не пришлись по душе, а Игореву носу пришлось стать пухлой отекшей “сливой”.
Поучающие нотки муж нес и домой. Учил Алену как соседям отвечать, если те вдруг за содой явятся, как с заведующей детсада разговаривать, если та вдруг к Алене претензию имеет, как с родителями ребятишек правильно себя поставить. Золото, а не муж был этот Игорь Булкин.
Когда они с Игорем познакомились да начали дружить, Алена долго не хотела знакомить его со своей семьей.
Понятно, что с братом Антоном (и это большое счастье!), Игорю не грозило познакомиться в ближайшие лет десять, а то и более. Но вот мама… Мама была для знакомства абсолютно доступна - знакомься с мамой невесты сколько влезет.
Алена момент знакомства оттягивала, оттягивала, да уже и не было возможности оттянуть, все само сложилось.
Игорь заявился в поселок в неудачный момент - в гостях у них была заметно беременная Нюрка. У Нюрки и матери как раз наступал момент взаимных претензий. Мать, уже прилично окосевшая, разминала кулаки. Нюрка, прикрывая живот, готовилась истошно вопить.
Приход Игоря отсрочил дальнейшие разборки, но, к сожалению, не отменил их совсем - в порыве разборок ему самому немного прилетело табуретом.
Игоряша тогда вскочил, забегал, держась рукой за ушибленный филей. Алена пыталась приложить к филею замороженную щуку, но Игорь отбивался от рыбины, а потом и вовсе сбежал ловить попутку.
Даже не поцеловал Алену на прощание. Только вскрикнул тонко: "Корабль дураков!".
У самого Игоря была только мама. Эта мама возглавляла местную “педуху” - городское педучилище. Мама Игоря была высокой и полной блондинкой, статной такой женщиной, холеной.
У нее было штук сто всевозможных кремов для каждой части тела и свой собственный “кабинет”, отдельное рабочее место в “тещиной комнате”. Алена будущую свекровь справедливо побаивалась.
В самом начале их с Игоряшей романа, когда Алену еще приглашали в гости, мама Игоря начинала задавать зазнобе сына всякие неудобные вопросы.
Она не выходила к гостье из “тещиной комнаты”, а общалась с ней прямо из "кабинета", приоткрыв немного дверь для лучшей слышимости.
Уточняла всякие тонкие моменты, например, умеет ли она, Алена, пользоваться городским санузлом. Ведь в селе санузла не имеется, а есть лишь небольшое отверстие в полу.
Или, к примеру, не боится ли Алена их городских трамваев, не шарахается ли от них в испуге, ведь они, эти трамваи, гремят и звенят так, что уши закладывает.
Алена уверяла, что трамвая не боится, что к транспорту приучена сымальства - с матерью на электропоезде каталась по делам неоднократно. А навык по санузлу также давно успешно освоен - в общежитии, где обитала Алена, таких санузлов было хоть завались.
Иногда мама Игоря выходила из своего укрытия и тестировала невестку на предмет культуры.
К примеру, выкладывала за столом перед Аленой нож и вилку. И с усмешкой наблюдала за тем, как Алена пытается разделать курицу этими предметами. Алена краснела, поддевала трясущимися руками куриную шкурку, пилила косточку. Игорь тоже наблюдал за курицей и Аленой, но без усмешки. Сам он ножа в руки не брал, курицу ел отчего-то прямо руками.
Алена понимала, что кажется маме Игоря замарашкой и деревенщиной, но была с этим мнением в корне не согласна. Ее на работе называли по имени и отчеству - Алена Григорьевна. А ведь ей всего двадцать два. Уважают, стало быть, ее люди, считаются с ней. Она так и представилась маме Игоря в день знакомства: “будемте, мама, знакомы, меня зовут Парахина Алена Григорьевна”.
Будущая свекровь уважения детсадовцев не разделяла, Алену решительно в жены Игоряше не хотела. Строила небольшие козни, даже навязывала Игорю в жены какую-то замученную пианистку из школы искусств.
Все решил Аленин округлившийся живот, в нем уже вовсю резвился Мишутка. Мишутка - весомый аргумент, он положил конец всем спорам и раздорам. Алена стала Булкиной, а свекровь притихла вдруг - Мишуту она обожала.
К маме в село ездили редко. Мишутка маленький, а условий у мамы никаких: ни воды горячей, ни теплого пола, ни отдельной комнаты для матери и дитя.
Сама Эсмеральда приезжала к Алене, по праздникам и выходным. Везла с собой скромные конфеты, которые никто не ел, стыдные подарки Мишутке - то байковую рубашку, которая впору младшему школьнику, а не новорожденному, то пирог, пропахший табаком и чем-то еще, знакомым с детства. Игорь при визитах тещи из дома незаметно исчезал, не мог забыть момент, где Эсмеральда замахивается колченогим табуретом. Боялся рецидива.
Алена изнывала в эти визиты вежливости. Демонстративна шла укладывать Мишутку спать и делала вид, что заснула там с ним и сама. Или же не поддерживала тем матери, отделывалась угрюмым “угу”. Мать ей про то, что Нюрка пятого под сердцем носит, а кашеротый ее совсем с катушек поехал, а Алена ей одно: “угу”. Мать ей что-то про Антона, а Алена ей опять: “угу” и не слушает, Мишутке песенку поет.
Игоряша, вернувшись домой, морщил нос, брезгливо убирал со стола тещины пироги. Всюду ему мерещился перегарище, бедро начинало пылать забытой болью.
А послушать мать стоило. Невнятным бубнежом Эсмеральда пыталась поделиться радостной вестью - сын Тоша вернулся в семью, как-то неожиданно освободившись из тюремных оков. Антон как раз жил у матери, привыкал к мирной жизни, проходил адаптацию. Считай тридцатник в общей сложности оттрубил брат по каталажкам, не шутка. Требуются покой и усиленное питание.
С визитами зачастил к Алёне и Антон. Брат был лыс, беззуб, синий от многочисленных татуировок. Алена смотрела на родственника и не понимала, что же этот скрюченный и сиплый мужик делает на ее кухне. Брат просился переночевать, а потом и немного пожить: мать его “заедала”, гнала устраиваться на работу. А какой с него работник? Здоровье на рудниках оставлено.
Антон лежал на диване, смотрел телек сутками. Иногда вспоминал о том, что живет не один - подбрасывал Мишутку к потолку, называл его почему-то “Алехой”, рассказывал Алене несмешные и стыдные анекдоты.
Игоряша психовал и уходил жить к маме. Мишутка требовал отца, а от чужого страшного дяди шарахался.
Алена все хотела с Антоном поговорить, но почему-то не решалась. Брат был каким-то резким, дерганным, носил в сапоге небольшой ножик. Мало ли, что у него в голове.
А семья рушилась. Мишутка научился сплевывать на пол и называть мать "Алехой".
Комментарии (0)