Когда я беру любимую на руки и, пьянея, прижимаю к своей груди, загораясь до исступления от аромата её тела, аромата жизни, аромата любви и страсти, передо мной невольно вспыхивает неувядающий образ женщины. А слова, сказанные ею о своём муже, звучат во мне далекой нежнейшей музыкой: «Ах, Ванечка! Порой он действительно бывает пустой. Но как же я его люблю! И любят, Ванечка, не за что-то, потому что это – «что-то» может быть обычным, обманным или же вообще исчезнуть».
Водителей в России много и есть среди них крепкие духом мужики – настоящая шоферня – рейсовики, дальнобойщики, я их знаю. Я жил среди них, работал. Цена им выше золота. Основной костяк рейсовиков – это переродившиеся ямщики России, той былинной, кандальной, с домостроем, с разговором французским, кулачками, той России, по которой язык до Киева доводил, и в домах, радушно двери открывались деревянные…
Возвращался я порожняком из рейса дальнего, утомительного. Трасса – ни встречных, ни обгоняющих. Степь кругом. Позёмка-старушка на полях скукой тянет, кружева плетёт, навораживая то ли беду, то ли счастье. « Эх, сейчас бы, – думаю, – попутчицу мне весёлую да податливую!» И надо же, как от рыбки-кудесницы, у поворота на Богдановку стоит желанная, ручонкой машет, голосует. Варежка у неё броская, яркая, как снегирь на снегу. Шубейка узорами меховыми оторочена. Тёмной шалью головка прикрыта. А ножками в валеночках землю бьёт, пританцовывая, замёрзла видно бедная. Поворот включаю и, притормаживая, к обочине, к её ножкам, останавливаясь, подножку подаю, и дверь пассажирскую открываю.
– Прошу, журавушка, – и рукой на сидение указываю. Поднимается. И такая краса ненаглядная, как будто ей лето красное в лицо сластью малины спелой плеснуло, раскрасило. Волосы, выбившиеся из-под шали, и ресницы серебром- изморозью опушенные. А как до глаз добрался, утонул в глубине их и озёрной сини, соображать перестал, и спросить забыл, куда ей. Машинально глянул в зеркало, поворот левый включил, и скорость вторую ЗИЛу сунул. Слышу: « Стойте молодой человек! Стойте!» В себя пришёл, скорость вырубил, и – по тормозам. А она взволнована, шаль на воротник съехала, волосы русые густые рассыпались. И такая беззащитная, и такая притягательная.
– Молодой человек, извините, а как вас звать? – Голос у неё тёплый, голубиный, приятный.
– Иваном.
– А меня Таня. Помогите, пожалуйста, мне, Ванечка! Помогите. Я заплачу. И хорошо заплачу. Я тут давно стою, машин почти нет, и никто не смог мне помочь.
Я достал термос и налил в крышку чая.
– Попейте, успокойтесь и объясните, что случилось.
– Ванечка, мне сообщили, что мама моя сильно заболела, и мне надо её срочно-срочно увидеть.
– А где она живёт?
– Да тут недалеко: километров двести. Второе отделение Степного совхоза. Туда гравийка ведёт. А у Кошар срезать можно. Короче будет километров на двадцать, тридцать, – и она вымученно улыбнулась.
Интересно, однако, у неё мать у края, а она шутит: « не далеко тут!» Ишь ты какая стойкая. Но, вообще-то по нашим российским меркам, просторам, разве это даль? Разве это невозможно? Да и как отказать, когда почти покорила, взглядом всего лишь коснувшись слегка души моей. Сердце моё ожило, заколотилось. Кровь забурлила по венам. Усталость и сонливость вглубь меня нырнули.
Я глянул на указатель топлива
– А заправка в Богдановке есть?
– Так мы едем, Ванечка?
– А что ж делать, Таня? Что ещё у нас осталось святого, кроме матери? Но скоро докатимся, и через эту святость переступать будем.
– Ах, Ванечка, милый, как я вам благодарна! – И протягивает мне три четвертные на пятнадцати языках. По тем временам – стоящие бумажонки.
– Спрячьте деньги, потом рассчитаемся. Заправка где-нибудь рядом есть?
– Нет. Только на центральной усадьбе и на железнодорожной станции.
– Так в какую сторону ехать?
– Сначала, Ванечка, в Богдановку повернём. Тут рукой подать, в низинке. Заберём сынишку моего и мужа.
При слове «муж» меня взорвало, как бутыль с брагой на солнцепёке, но про себя: «Вот сучара – бабу на мороз, а сам в тепле отсиживается, орогатить козла за такое!»
Въезжаю на взлобок, вот и низинка. Никакой деревни, только ГАЗазон полстатретий – колхозник-самосвал стоит у обочины, дымя.
– А вот и мои! Говорила, рукой подать, вон они в той машине.
Подъехал. Познакомились. Пригляделись. На шоферюгу не похож – не тот замес, а так – парень, как парень. Лицо обычное, только очки глаза прячут. Фигурой строен и покрупней меня будет. Пальто на нём серое, добротное. Шапка из сурчины в чёрный цвет окрашена, да ботиночки стильные хоть и утеплённые, но в дорогу-то, зимой, не по-нашему это, не по-шоферски.
– А что, Серёжа, с машиной-то стряслось?
– Мост сначала хрустнул, заскрежетал. Ну, я и развернулся: хотел до трассы дотянуть. Вот сюда дошёл и всё, ни взад, ни вперёд.
– А что ж ты, Серёжа, жену-то на трассу погнал, а сам в тепле остался?
– Так, если этот хлам, Иван, заглохнет, то его рукояткой заводить надо. Она не заведет. Сынишку заморозили бы. Да и на бабу, кто ж из мужиков не остановится, вот ты ж остановился.
Меня опять взорвало. Захотелось нагрубить ему, развернуться и уехать. Но сдержался, обещание же дал. Да и он прав: ну кто мимо такой красы пройдёт проедет, какой мужик жеребцом по асфальту копытами не зацокает, ржа и губы раскатывая, да слюни по ветру пуская. Ведь мы уже давно без выгоды и пользы для себя не только не поможем, не поддержим женщину, но даже родных пройдём-обойдём – корысть нам души ржавчиной гложет, карманов на одежде с каждым годом больше шьётся, шелест купюр денежных приятней шёпота дождя, пения птиц и музыки ветра.
– А зачем же ты, Серёжа, сынишку взял, если машина хлам?
– Так говорил ей, железной дорогой посылал! Правда и там ещё добираться надо, но разве бабу переубедишь?
Пока я лез, не знаю зачем, но со злостью, предвзято, в душу Сергея вопросами, Таня перенесла сынишку лет четырёх-пяти и две сумки в мою кабину.
Слив с ГАЗона воду, долили с него бензин в ЗИЛа до полного бака, чтоб не заезжать на заправку, и, написав «левую» путевку, отправились в путь.
Дорога вела к заходящему солнцу, закат был растянут, кровав, и только с южной стороны сиял радостно янтарный лучик, но и он вскоре погас.
Поземка, устав суетиться, лишь изредка и как бы случайно взъерошивала фиолетовый снежок, растягивая его прядями.
Темнота, поглощая горизонт, медленно наплывала, подступая к машине, и я включил ближний свет.
Пассажиры дремали. Лишь у перекрёстков я тревожил их и, перебросившись двумя-тремя фразами о направлении, мы замолкали. Несколько раз я останавливался, выходил покурить, пытаясь изгнать из себя притяжение к чужой, недоступной мне женщине.
Но она была рядом, и я кипел соблазном, стараясь, что б не заметила, не почувствовала, что затронула и разбудила во мне неведомое до этого чувство. И что сладостное наваждение, исходящее от неё, всё сильнее и сильнее обволакивает, окутывает, дурманит, проникает внутрь, наполняя меня радостной необходимостью, обещанием исполнения чего-то необычайного, нужного, неповторимого и прекрасного. Оказавшись в чувственном плену, я не предполагал, что жизнь и взгляды мои от этого изменятся. Нельзя сказать, что был я неуёмным бабником и бросался вслед за каждой юбчонкой, но порой замирал, задыхаясь и немея от красоты женской, склонялся перед ней в восторге, накаляясь, но не любя. И, конечно же, не отступал, когда постель стелили. А для чего ж ещё бабы созданы. Бывало в азарте слова ей бисером, жемчугом кинешь, рассыпешь, бутылочка там, цветочки и лепи ты из неё хоть бабу-ягу, хоть снегурочку, а не хочет – гуляй, вон их, сколько страждущих, озабоченных желанием мужского тепла и тела. О душе-то мужской женщины потом вспоминают, после расставания свои души проклятьями сжигая.
Из женщин я тогда только мать свою возносил до небес, рано ушедшую. И память моя о ней всегда – светлая. Ну, ещё к пожилым женщинам и старушкам с пониманием и почтением относился, старался помочь, вперёд пропускал, место уступал, случалось, и заступался. К старикам-то мы, русские, как относимся, как к отработке. А о сверстницах и молоденьких девчонках на выданье, принца ждущих и мнящих себя Золушками, да и о дамах, которые даже к средине возраста не нашли своей прочной половинки, был невысокого мнения: одно, как говаривали мужики в пьяной откровенности, – спальная принадлежность, стрельчихи глазастые. Свяжись с какой-нибудь такой прелестницей серьёзно, не то, чтоб любить, даже есть приготовить нормально не сможет, а по окончанию медосбора, как правило, обабится, тайну женскую растратив. Не знал я тогда любви, не верил в неё, считал, что не может быть прочного союза между мужчиной и женщиной, а семью создают лишь из выгоды, а не любви всеобъемлющей до могилы, поэтому и разводов – тьма-тьмущая, и меняемся официально на законном основании мужьями и жёнами, как в борделе партнёрами.
До Кошар добрались к девяти вечера, накрутив сто девяносто три километра, потратив около четырёх часов времени. Дороги-то наши, сыпем-сыпем, лепим-лепим, а они всё такие же, как и в старь, если не хуже. Конкретно заняться дорогами нам и сейчас некогда. Да разве только этим? Мы даже уважать друг друга не научились. Порой оторвёшься от суеты, вглядишься в жизнь нашу, – душа плачет, гнев клокочет, воевать хочется. А от бездорожья нам тоже польза есть, сколько лет, вот, Дакар выигрывали: привыкли у себя, не ездить, скакать…
Остановившись перед расстрелянным картечью указателем «Кошары», заглушил мотор. Невдалеке переливались огоньки.
– Ну что, ребята, просыпайтесь! Приехали. Где тут дорогу напрямую резать? Или вкруговую пойдём через Пресновку? – Пресновка мне была знакома: не раз бил рейсами.
– А мы и не спим, сколько же можно, – отозвалась Таня. – Ванечка, а давайте немного походим, ноги разомнем. Да и Дениске погулять хочется.
– Ну а почему бы нам не размяться, – согласился я. – Да и чайку попить можно, и покурить.
На улице потеплело. Постучав ногой по колёсам и закурив, спросил подошедшего ко мне Сергея:
– Хорошо знаешь дорогу напрямую?
– Проедем, Иван, Кошары до водонапорной башни. Потом, за кладбищем, – вправо и по полям. Дорогу здесь всю зиму чистят, нормальная должна быть. Горючее по ней со станции Сулы в совхоз Степной возят. А там, на асфальт выскочим, и махом деревня тёщина будет.
В Кошарах нудно выли и лаяли собаки. Я оглядел небо: ни Луны, ни звездочки, ни просвета. Всё мраком затянуто. Ноченька жуткая ложилась, тревогу тая. А сквозь тревогу эту, издали, гул, напрягающий меня, нарастал, приближался. Тело моё вновь отяжелело, требовало отдыха, – кончались пятые сутки, как я за рулём с короткими снами в кабине.
– Не знаешь, Сережа, что это так гудит здесь?
– Да это, Иван, поезд. Тут же железка рядом.
– Нет, Серёжа, нет! Это не поезд. Знакомое что-то, а вот что, вспомнить не могу. – Может всё-таки, Серёжа, по круговой дороге пойдём? Не нравятся мне прямые, да они и не всегда короче кривых.
– А зачем же, Иван, ещё пару часов трястись? Тут раз – и стакан полнёхонький.
Полевая дорога действительно оказалась неплохой, и можно было спокойно ехать под семьдесят километров. На одиннадцатом километре ЗИЛ неожиданно рванул влево, но я удержал, а то бы врезались в спрессованный борт дороги. В колесо попал зуб бороны, пропоров шину.
Пока с Сергеем занимались колёсами, гул приблизился настолько, что стали слышны крики, ржание, щёлканье кнутов, словно сотни лихих мужиков гнали несметный табун лошадей и, выхваляясь, старались перещеголять друг друга молодецким залихватским свистом. И только тут до меня дошло: буран. А буран, да ещё по степному раздолью, да с разбегом, – это не пурга-проказница, подхваченная ветром, кружащаяся с ним в экстазе, повизгивающая в наслаждении от его прикосновений и швыряющая горстями колючие, жалящие снежинки в запоздавших, заплутавших путников. Буран – это серьёзно. И даже очень. Попадал под него, и не раз. Если нет укрытия, согнёт, сломает, затопчет. Спасение одно – зарываться в снег, да так, чтоб дышать было возможно, но, смотря ещё, какая на тебе одежонка, а то и душу выстудит, не только что – тело.
Отослав Сергея в кабину взять из-под сидения телогрейку, шерстяное одеяло, спецовку и утеплить этим кабину с пассажирской стороны, а из-за спинки достать мои валенки и, если подойдут, ему, обуть, Я накинул утеплитель на капот и закрепил его. Неизвестно сколько суток прогостит буран, придётся экономить бензин, прогревая с перерывами мотор и кабину. А когда дозатягивал гайки на колесе, тут-то буран и ударил, накрыл меня. Всё-таки я затянул гайки и ещё попытался поставить цепи на задние колёса, но куда там! Буран слепил, валил с ног. Забросив инструмент и цепи в кузов, с трудом хватаясь за него, добрался до кабины.
ЗИЛа клонило из стороны в сторону. Казалось, что буран вот-вот опрокинет его на бок, перевернёт вверх колёсами и, играя словно перекати-полем, погонит до края нашей гибели. Плакал Дениска, но Тане как-то легко удалось унять его, покачивая на своих коленях. Меня окончательно накрыла усталость, дрожали руки, давило веки, а тут ещё и Сергей расслабился:
– Вот, Иван, попали, так попали… Что будем делать теперь? Пропадем, наверное?..
Подавленность, потерянность Сергея в происходящем, перекладывание ответственности за будущее на мои плечи, покоробило меня. Что ж мне было ответить ему, чтоб не обидеть, не поссориться в данной ситуации? У него тут жена, сын, а он такая пустота, лучше бы молчал, а если б и говорил, то что-нибудь утешающее, обнадёживающее. Выволочь бы его из кабины да по мужски по снегу покатать, чтоб в себя пришёл, очнулся! Да разве унижением, битьём возродишь в человеке стойкость, сопротивление? А вот личным примером, терпением, праведностью – получалось. Проходил это, учился. Хоть и учеником был никудышным, но кое-что усвоил. Возможно, Сергей не стоял на обочине существования и не закалился от человеческой жестокости, равнодушия, оттого, что каждый там за себя. Или же на каком-то этапе, перевале жизни, он, не выдержав подъема, спуска, сдавшись обстоятельствам, сломался, упал. Но это уже прошлое, не осуждать надо, а поддержать, помочь. Тем более что теперь жизнь наша в один узел завязана. Пару-тройку суток протянем: сухари, сало, спирт, двадцатилитровая канистра с бензином – НЗ должны бы помочь переждать непогоду. С водой похуже, но вокруг снег – есть чем жажду утолить. Да и с туалетом Тане что-нибудь придумаем. Мужикам-то в этой нужде всё-таки проще.
Я не нашёл, что ответить Сергею, чтоб он окреп, лишь спросил:
– Ты примерил валенки?
– А зачем, Иван?
– Пригодятся, Серёжа. Пригодятся.
– Да ладно, Иван, что ты в самом-то деле? Что с валенками, что без валенок: всё равно пропадать.
– Да что ж ты, Серёженька, родной мой, убиваешься так, изводишься! Вот увидишь, всё хорошо будет, я же тут с тобой, и сыночек с нами…
Но валенки Сергей, ухмыльнувшись, всё-таки надел.
Слушая Таню, я всё больше и больше, до противного, завидовал Сергею, и корил себя одновременно за эту зависть. Ну почему?! Почему ему, а не мне, досталось счастье владеть этой женщиной, и быть ею любимым?
Буран уже хозяйничал сутки, иногда стихал, потом вновь набирал силу и, хохоча, вздымал груды снега, разбрасывая его по просторам. В ожидании исхода мы почти не разговаривали. Да и о чём было бы тогда уместно говорить?
Порой Таня рассказывала измучавшемуся Дениске сказки, а иногда пела – с грустинкой, протяжно. И мне казалось, что даже буран тронут её пением. Ликование его как будто бы ослабевало, становилось тише, добрее. Но в основном я спал, положа руки на руль, а на них голову, просыпаясь, чтоб завести мотор и, прогрев до нужной температуры, глушил и погружался в сон. Мне снилась мать, русская печка в родной избушке, свежий хлеб на столе, рыжий котёнок, играющий с шелухой лука и то, что со мной ничего не случится плохого.
– Серёжа! Ванечка! Смотрите! Смотрите, буран ушёл!
Я завёл мотор, снял полушубок, растёр занемевшие кисти рук и, взяв из сумки полотенце, вылез из кабины. Сразу почувствовался морозец. Улыбалась обнажённая Луна, ясная до родимых пятен. Млечный путь, растянувшись мерцающим шарфом, плыл, струясь, в туманную бесконечность. Большая Медведица, неуклюже двигаясь, с любопытством принюхивалась к дыму созвездий. Жаль вот, не знаю, где ж этот вечный бедолага – Стрелец-часовой, а то бы плеснул ему в кружку спирта, пусть бы выпил, всё веселее стоялось бы на страже вселенной. Дивно, загадочно, было вокруг. Слышались чьи-то вздохи, шорохи, шёпот. Искрящийся снег, подёрнутый голубой сияющей дымкой, манил меня красотой в неизведанную даль. Тройку бы, вот, вороных, да чтоб, как огонь! Да Таню в тулуп укутать и в кошёвку. Да под звон бубенцов, да под смех гармошки и по степи – с поцелуями да лаской… Хорошо, радостно жить, когда ты нужен кому-то, когда нужна твоя помощь. А я, грешный, очарованный лунным взглядом, красотой бытия, мечтою о Тане, забыл о сыне её и муже, которым нужна была тогда моя помощь.
Умывшись снегом, вытер лицо полотенцем до жара, и поднялся на кабину определить по огням ближайшее жильё. Хотя буран набезобразничал, и даже с избытком, и, наверное, порвал электролинии и повалил опоры, но всё-таки кое-где свет горел, и я наметил путь.
Сергей с Таней тоже вышли. Повеселевшие. Настрадались, попав в западню.
– Ну всё, ребята, двигаться надо. Без трактора, на машине, не выбраться отсюда. А ждать, когда дорогу чистить начнут, придётся, может быть, не одни сутки. А так часа через три-четыре хода и к людям выйдем. Подымайся сюда, Серёжа, посмотришь, вон огоньки ближайшие, наверное, Кошары.
– А что, Иван, смотреть? Раз надо идти, значит пойдём. Но… А почему сейчас? С утра было бы лучше.
– Днём, Сережа, ориентира не будет. Местность-то мне незнакомая, да и ты по ней не ходил, заблудиться можем.
Собирались недолго. Слил воду с мотора. Сменил портянки, отсыревшие в унтах, на сухие. Взял нож, коробок спичек в запас, надел телогрейку – легче будет идти, чем в полушубке. Настоял, чтоб Таня надела мои брюки от спецовки и крепко обвязала штанины поверх валенок верёвочками. Дениску решили нести на руках, освободив Таню от этой необходимости, хотя я предлагал везти его на утеплителе. Дорогой Дениска капризничал и, что бы не терять времени, Тане всё же приходилось нести его самой, уговаривая, пока он не соглашался пересесть на мои или Серёжины руки.
Шли не торопясь. Осторожно. Обходя пухлые сугробы. Местами снежный покров не держал и кто-нибудь из нас проваливался, чуть ли не по-пояс.
Когда мы подошли к огромным длинным скирдам соломы, я предложил передохнуть, но Таня отказалась:
– Я не устала. Надо нам идти! И быстрее!.. Пока не рассвело.
За скирдами потянулись ракитники, занесённые снегом по самые верхушки. Обогнув их, я вдруг увидел среди искрящегося великолепия живые, то стремительно передвигающиеся, то замирающие, зловещие огоньки. Страх на мгновение обезножил меня – волки! Один, второй… пятый. Стая. Рука моя дёрнулась к ножу: «На месте! Братка…» И, сжав страх, я пошёл дальше, следя за стаей и обдумывая, сказать или нет спутникам, об угрозе. А когда Сергей, устав, передавал мне Дениску, я, приблизившись к нему вплотную и глядя в его очки, спокойно и, чтоб не слышала Таня, идущая следом метрах в десяти, решился:
– Волки, Серёжа. Волки. Вон они, справа у ракитника под луной.
Сергей всмотрелся.
– Чёртовы очки! Ну, ни хрена не вижу, – раздражённо, но тихо проговорил он и повернулся ко мне. – А, может, Иван, тебе привиделось?
И передав мне Дениску, озираясь, пошёл впереди.
Поведение Сергея придало мне уверенности, но страх продолжал пытать меня.
Зря я тогда подумал о Сергее плохо. Нет, он не расслабился, не спасовал, – это он меня так проверял на прочность, что даже Таня не разобралась, не поняла.
Волчья стая не оставляла нас до Кошар. Появлялась, не приближаясь, то с одной, то с другой стороны, возможно выжидая удобного момента ринуться в смертельный для нас бросок. А когда я уже отчетливо слышал тревожный лай собак и ясно видел водонапорную башню, и редкие огни жилья уже не казались радужными плавающими шарами, стая показалась в последний раз: волки замерли, рассредоточившись по возвышенности, впереди с гордо поднятой головой стоял, вероятнее всего, вожак. Победно постояв, вожак, как бы снисходительно развернулся – ладно людишки, живите пока, и не спеша, увёл стаю. Страх стал остывать во мне, и я даже мысленно поблагодарил вожака за то, что он не дал своим ребяткам тронуть нас, за то, что держал меня у края бездны, вогнав в слабость, которой мне и сейчас не стыдно. Не знаю, как бы я повёл себя, напади стая на нас. Но если б до последнего не защищал Таню, её ребенка, а окончательно струсив, отдал бы их на заклание, и, после этого каким-то бы чудом выжил, я б потерял себя. Жизнь с памятью о позоре, собственной трусости в глазах женщины, которую внезапно полюбил, думаю, была бы не жизнь, а тление.
Я не считал, в какую же избу нас впустили. И это в деревне, в глубинке российской!.. Я даже пытался поджечь что-нибудь. От злости. Но Таня убедила не делать этого: «Люди, Ванечка, не виноваты. Люди боятся. А тебя возьмут и посадят. И от этого, Ванечка, мне будет горько и больно. Походим, найдутся отзывчивые – откроют». Вот это её «горько и больно» остановило меня.
Хозяин избы, Кирилл Творогов, мужик седой, степенный, но без важности, с карими строгими глазами, – чувствовалось, что он хапанул в жизни лиха, и немало, но не обособился, не очерствел, а сострадал и, чем мог, помогал людям, – без меня, к полудню, притащил трактором, на жёсткой сцепке, ЗИЛа. И даже завёл его, дав мне вволю поспать, хоть и одетым, но лёжа, распластавшись на удобной кровати, вытянув ноги. Это было блаженством.
Под вечер в тот же день мы были у Таниной матери. Мать была на ногах, болезнь отступила, а что за хворь терзала её немощное тело, я не вникал, не прислушивался. Главное, что Таня была в радости.
Попарившись и помывшись в баньке, выпили с Сергеем водочки и, плотно закусив, я готов был ехать, но медлил, чем вызывал беспокойство Сергея. Мне необходимо было переговорить с Таней. Наедине. Хотелось сказать ей что-то важное, значимое для меня, а как, я не знал. Да и возможности не было уединиться в доме. Но случай выпал, лёг на судьбу. Когда я пошел прогревать ЗИЛа, Таня вышла следом и села в кабину.
– Ванечка, возьми деньги.
– Какие деньги, Таня? Руки отсохнут взять их после всего, что произошло. Я хочу сказать тебе, Таня…
– Не надо, Ванечка. Я знаю, что ты хочешь сказать. Я почувствовала это… По твоим взглядам, голосу… По случайным прикосновениям.
– Нет, Таня, ты всё-таки выслушай. Я это… Знаешь… Вот…
Чувственный пожар, вновь забушевавший во мне от её близости, комкал мои мысли.
– Ах, Ванечка, Ванечка! Говори же. Или прощаться будем? Или утром поедешь?..
– Вот, Таня, ты это… Я приеду за тобой и заберу к себе. С Дениской. Скажи только, когда и куда? Она посмотрела мне в глаза, но в этот раз я не выдержал её взгляда и опустил голову.
– А как же Серёжа, Ванечка?
– А, что Серёжа? Серёжа! Он какой-то никчемный у тебя. Пустой. И за что только любишь его?! – и подняв голову я посмотрел ей в глаза.
– Ах, Ванечка! Порой он действительно бывает пустой. Но как же я его люблю! И любят, Ванечка, не за что-то, потому что это – «что-то» может быть обычным, обманным или же вообще исчезнуть. Любовь, Ванечка, глубже. Она или есть, или её нет. А Серёжу я никогда не оставлю. Не брошу. Не изменю. Он отец моего ребёнка. Любовь моя. – И она вышла из кабины.
Я не ждал другого ответа и даже не держал надежду на счастливый для себя исход. Но и уехать, не высказавшись, не мог.
Не знаю, почему я тогда не стал перед нею на колени прямо в снег у открытых ворот. Нужно было стать и сказать ей спасибо за её праведность, преданность. За урок. За разбуженное во мне чувство любви. Но я только попросил у неё прощения за то, что унизил её мужа из ревности.
– Что ты, Ванечка, не надо… Я понимаю… Знаешь, я не хотела тебе говорить, но вот видишь, – не выдержала. Вспомни, когда ты сказал Серёже о волках, я не слышала, но догадалась. А я их увидела раньше, ещё до скирд…
Меня как будто током пронзило от сказанного ею.
– А почему же ты промолчала, не предупредила нас? Скирды – спасение наше, их неделю можно было б жечь.
– А я, Ванечка, не додумалась до этого. Я сильно-сильно перепугалась. Я думала, скажу вам, а вы вдруг, бросите меня… Я бы одна Дениску не вынесла.
Через полчаса я ехал, размышляя дорогой, что что-то в нашей жизни не так, если женщина в опасности не надеется на мужиков. На мужика, который от природы обязан быть оплотом женщине.
Когда я беру любимую на руки…
Комментарии (17)